Гражданское общество и либерализм

Организованный плюрализм, данный обществу, ... должен основываться на демократических принципах. [Stanislaw Ehrlich 1982, 237] Неожиданный интерес гражданской общественности вызвали работы теоретиков, исследующих возможности демократического социализма и демократической оппозиции государственному социализму в Центральной и Восточной Европе [Keane 1988, 31]. И, как всегда, этот вопрос быстро оказался в центре внимания западной политической теории. С одной стороны, к этому привело неправильное истолкование: под давлением идеологии Холодной Войны демократическими и оппозиционными движениями в Коммунистическом блоке пренебрегали слишком долго, и это пренебрежение стало одной из причин неожиданного разрушения советских режимов в Центральной и Восточной Европе. С другой стороны, несомненный успех движений гражданской общественности как движущей силы смены авторитарных, если не сказать тотолитарных, режимов коммунистического типа вселили теоретические и практические надежды на демократические изменения в западных обществах, которые всегда выступают больше с позиции status quo, ориентирующей неоконсервативные правительства. С проектами социалистической трансформации, как дискредитированными разрушением взглядов на истинную природу 'реально существующих' марксистско-ленинских режимов, так и уничтоженными неолиберальными 'реалиями' нового мирового порядка, гражданское общество стало, если можно так выразиться, последним шансом демократической теории. В отличие от объяснимого внимания к общественной трансформации в Центральной и Восточной Европе [Rau 1991] очарование теории народного общества на Западе кажется происходящим от большого числа исторических, контекстуальных и умственных предрасположенностей.

Особенно выделялось из них то, что основной потребностью радикальной демократии стало переопределение концептуальных девизов социального прогресса и политические перемены, и более точный ответ на неоконсервативные критические нападки считался вредным обществу.

Западный неомарксизм на некоторое время перевел свое внимание от возможностей плановой экономики к государству как орене классовой борьбы [Miliband 1973; Poulantzas 1978]. Однако, многие из надежд неомарксистов могли осуществиться в государстве как потенциальный фактор демократического выбора, кажущийся непоправимо дискредитированным совпадением разрушения государственного социализма на Востоке и очевидной невозможностью социально-демократических правительств обмануть реалии нового мирового порядка, продиктованного глобальными производственными и бюджетными кризисами и неконтролируемыми международными финансовыми кругами на Западе. В то же время левые демократы с трудом смогли со всеобщим энтузиазмом поддержать преимущества либеральной рыночной экономики без потери интеллектуальной, моральной и теоретической целостности.

Спасение пришло от 'популярной власти' и 'демократического движения' внутри общества [Panitch 1993]. На основе популярной мыслящей оппозиции государственному социализму на Востоке и появления неоконсервативной модели либерализма на Западе [Keane, 1988, 2-11] из истории политической мысли была восстановлена концепция гражданского общества, нацеленная на 'возвращение и изменение старых 'буржуазных' рефлексов общества и ограничений государственной власти... как необходимое условие поддержки современного демократического менталитета' [64]. В качестве сферы автономного демократического возобновления независимо от государственных манипуляций и рыночных расчетов гражданское общество было очень сильно концептуализировано как антикультурный проект. С одной стороны, в этом можно увидеть разумный ответ на клевету неоконсерваторов против демоктатической антикультуры 60-х годов как 'противника' модернизации и прогресса либерального государства и рынка [Bell 1978] и попытку дать теоретическое обоснование и оправдание социальным движениям, возникшим из антикультуры. С другой стороны, гражданское общество можно рассматривать как сознательно утопическое представление, направленное против абсолютно пессимистического взгляда на то, что было названо 'рискованным обществом' новой постиндустриальной современности [Beck 1986]. То, что принесло гражданскому обществу споры о теории и практике, в любом случае, есть опыт социальных движений Востока и Запада и их противодействие недостаточности демократического представления вне действительности государства и рынка.

Внедряясь в реалии государства и рынка и больше не оспаривая их на своем основном пути, теория гражданского общества в основной его части стала либеральной гражданской общественной теорией.

Больше не оспариваемое условие: государство и рынок. Во время Аристотеля и до Althusius {имя}гражданское общество было политическим обществом. По словам Аристотеля, добродетелью гражданина было 'принимать участие в правлении и подчиняться правлению' [Politics 1277a25]. По Althusius {имя}цель 'гражданского правления' состоит во взаимном проникновении 'справедливости' в 'общественные дела королевства'. За пол века после Althusius {имя}понимание гражданского общества драмматически изменилось. По словам Томаса Гоббса из 'Civill Low', 'Закон по своей сути есть не совет, а распоряжение' [Leviathan 1651, XXVI], и 'Свобода' становится 'Молчанием Закона' [XXI]. Политическое и гражданское общества стали разделенными друг от друга.

Последнее больше кажется не следствием общительности природы мужчины, а искусственного сооружения, возведенного государством. Гоббс также ясно предвидел два различных логических подхода, которые будут править государством и обществом. Целью политического общества было обеспечение безопасности путем уменьшения 'множества голосов до одного' [XVII]. Нормы же гражданского общества должны позволять обществу, 'там где закон не предусмотрел', отстаивать свои собственные доводы для наибольшей своей выгоды.

Многое из пост-гоббсовского мира можно показать и обьяснить, как в теории, так и в практике, в качестве бесконечного примечания к этим различиям в Левиафане.

Утверждение, что члены либерального общества под молчание закона могут далать все, выгодное для них, отмечает беспримерный выбор в истории социальной мысли.

Большая часть, если не вся предшествующая политическая философия подчеркивает моральное и социальное принуждение против владения частной собственностью.

Жадность и эгоизм были грехом, а не добродетелью.

Государство всегда было моральным и социальным принуждением, а не только законом. Гоббс (раньше, чем Локк) положил начало традиции разделения либерального государства и рыночного общества. Пока общество предоставлено безграничному и конкурентному накоплению, государство гарантирует согласие общественными договорными обязательствами.

Политические доводы и экономические расчеты становятся разделенными сферами с различными нормами и методами [Anderson 1990, 4]. Взаимосвязь государства и общества в социополитической теории становится концептуально зависимой от того, как неограниченные накопления в гражданском обществе оценены. В основном существуют три позиции.

Классическая либеральная позиция состоит в том, что социальное неравенство классов переходное и может быть, несомненно, переопределено под концепцию государства как очевидный гарант равенства гражданских прав.

Согласно (классической) марксистской позиции, неоходимым условием неограниченного накопления является классовое общество, социальное неравенство не может быть отменено или даже изменено без изменения самого классового общества, и это может выполняться меньше всего государством, обязанность которого, по существу, есть гарантия неограниченных прав частного накопления.

Довольно затруднительно между ними может быть обозначена социально-демократическая или реформированная либеральная позиция. Это подчеркивает основное неравенство гражданского общества, которое называется экономической эффективностью, но ищется возможность улучшить ситуацию путем приписывания государству перераспределяющих и регулирующих благосостояние обязательств. При текущем историческом стечении обстоятельств, характеризующихся падением государственного социализма на Востоке и полубанкротством благополучных стран индустриального Запада, кажется, что только неолиберальный взгляд на государство и общество оставил за собой выбор в политической теории и практике: Рональд Рейган разрушил Берлинскую Стену, и 'реально существующий' либерально-демократический капитализм уже не оспаривал свое место в 'конце истории'. Радикально левые демократы могут оплакивать и оспаривать это, но, не принимая во внимание новых твердолобых марксистов, это основательно прибавило голосов в растущем хоре, воспевающем дифирамбы либеральной демократии [Mouffe 1992, 1]. Утверждение Маркса, что это материальное условие, которое определяет общественное сознание, кажется, доказывает старую истину в уходящем XX веке: экономическое банкротство резрушенных социалистических режимов заставило молчать все те немногие голоса, настаивающие на общественном регулировании накопления и социального воспроизводства.

Похоже, финансовое крушение западных индустриальных благосостоятельных режимов, ведущих почти во всем, включая идею, что перераспределенное социальное обслуживание должно быть урезано, умерило веру в социально-демократический выбор. Не будет слишком резко сказать, что бюджетные дефициты эры, следующей после Холодной Войны, сделали Коммунизм общим заколдованным врагом для того, чтобы сплотить напуганные гражданские общества под знаменами либерального государства и рынка. Важно, что когда социализм и социалистическая демократия больше не жизнеспособны, существенные теоретические разногласия между подлинной (классической) либеральной или свободовольнической позицией, требующей монашеской справедливости к частным накоплениям и конструктивным обязательствам [Nozick 1994], и (реформистской) либеральной позицией, ставящей гражданское равенство выше экономического, пока допущение возможности социального неравенства эффективно повышает общие блага [Rawls 1971], потеряли свое значение на практике.

Наложение нерегулируемых рыночных отношений и финансово связанное либеральное государство, отступающее от перераспределения обязательств, стали неоспоримыми условиями социополитического существования в конце XX века. Вот где гражданская общественная теория не может согласиться с исследованием и концептуализацией автономной сферы демократического восстановления путем исследования экономики общества и тактическим влиянием либерального государства.

Демократическая спасательная операция: гражданское общество Гражданские общественные дискуссии вылились в рассуждения о демократии, гражданстве, обществе и федерализме, что свидетельствует о заметном сдвиге внимания и смены парадигм во многих направлениях.

Наиболее важно, то это переход от распространенных проблемм к нераспрастраненным.

Парадигма распространенной справедливости становится смещенной вниманием к 'владычеству и притеснению' в 'проблемах исполнительной и законодательной власти, разделения труда и культуры' [Young 1990, 15]. Важно осознать, что этот сдвиг не связан с более ранними дискуссиями о материальных значимых переменах [Inglehart 1977], которые существенно предполагали, что распределенное или приобретенное удовлетворение в богатых обществах должно следовать за нераспространенным или разделенным политическим поведением. Новое рассуждение отчасти доказывает обратное: это контекст разделенных политических структур и институтов, которые могут определить 'разделенные образцы' [Young 1990, 15]. Это кажется согласованным с роллзовским 'лексическим' приоритетом политических и гражданских свобод над социальным равенством [Rawls 1971,60-61; Buchanan 1982, 110-111]. Но это расширяет классическое сопоставление свободы и равенства тем, что социальные структуры добиваются своего определения скорее существующими новшествами, чем последовательным обеспечением свободы.

Другими словами, участие в самоопределенной независимой группе или объединении есть опыт, а не только действия и/или достижения этой группы в том, что можно или разрешено предпринять. Во вторых, это сдвиг от класса к гражданству как организационному принципу общности и гарантии. О проекте, нацеленном на расширение 'принципов равенства и свободы для возрастания числа социальных связей', категорично утверждать, что 'создание общественного политического равенства не может больше выражаться в терминах классов' [Mouffe 1993, 3]. Нет обьяснения тому, почему принято считать, что левые 'должны учиться на трагическом опыте тоталитаризма'. Из-за того что 'социализм советского типа оказался не в состоянии обеспечить 'радикальную альтернативу', радикальные левые демократы должны изменить либеральную демократию и корни 'демократической революции, произошедшей двести лет назад' [1-2]. Cужение политической теории и практики в один из двух исторически наиболее очевидных выборов не одобряется всеми. Класс может быть определен как одна из категорий, описывающих социальные структуры главенствования и притеснения, рядом с рассой и родом, например. Но, несмотря не демократический выбор, основное внимание направлено на 'размеры общественного, структурного и культурного выбора' [Young 1990, 21; 48-53]. Класссовый анализ внедрен в двойственность общественного государства и частной экономики.

Внимание на множественное и социально определенное гражданство демонстрирует, что 'общественное и частное не соответствует организованным сферам, как работа и семья, или государство и экономика' [120-121]. В третьих, это сдвиг от образцовой демократии к популистским социальным действиям. Это происходит из-за хорошо известного в политической практике феномена, о котором наблюдатели во многих индустриальных странах сообщают, что рост социальных движений и популистской политики происходит благодаря глобальному падению веры в представительные институты и их политиков. В теории это объясняется как следствие 'нормативной общности' организованных структур, которые сдерживают 'творческие перемены', и, следовательно, расстраивает те изыскания как перемены.

Множественность 'сомоопределенных групп, отвергающих законность структурного неравенства и авторитарной иерархии' начинает утверждаться в социальных движениях, пытающихся 'реорганизовать социальное пространство.' Социальный прогресс в этом случае должен окончательно последовать за 'дальнейшей организацией' [Cohen 1982, 222-226]. Существенное напряжение между организованной и активной формами общественной структуры воплотится в следующей исторической стадии.

Историю остается представлять как одно из противостояний, даже когда больше нет классовой борьбы.

Намеки на то, что следующий организационный уровень социальных структур среди множества самоопределенных групп мог бы быть похожим, как правило, поверхностны. 'Федеральный популизм' должен 'заменить мелкие национальные автономные общины, объединенные без более широких ограничений, гарантирующих как их культурные особенности, так и непрепятсвующие экономическое взаимодействие' [Piccone 1991, 28]. Этот призыв к федеральному популизму отмечает четвертый и последний сдвиг от социальных к более широким движениям, как потенциальным носителям демократического восстания и перемен. Это скрыто связывает возрастание региональных движений западных индустриальных обществ и их отклики на централизацию расположения ресурсов и ценностей [Heuglin 1986]. Региональные стремления на практике стали ассоциированными с появлением воинственных форм неонационализма (как в Боснии) и федерального популизма, являющегося следствием сентиментальности, граничащей порой с ксенофобией (как в Северной Лиге в Италии). Однако, в случае классового или советского социализма испорченная реальность не делает принцип автоматически недействительным. В этом измененном, примерном и противоречивом контексте может на момент показаться, что обсуждение гражданской общественной теории должно быть остановлено. Факт, что этот контекст умышленно исследует старый образцовый универсализм, не смотря на постсовременную критику.

Многие центральные 'области социальной жизни' передают 'весь багаж' социальных отношений в политическую дискуссию [Cunningham 1987, 204-206; Bowles and Gintis 1987, 98]. В этом контексте гражданская общественная теория нацелена на развитие 'теоретических ограничений, способных защитить и содействовать потенциальным дополнениям к борьбе за освобождение от контроля' [Cohen 1982, XIII]. Смена внимания от распространенного к нераспространенному пониманию добродетели не позволяет избежать классового уравнивания и, что более важно, освобождает широкий ряд возможностей в борьбе против контроля за рамками принуждений рынка.

Сильное ударение на гражданство очень просто позволяет концептуализовать социальные структуры вне изолированных сфер общественной власти и частной экономики.

Настойчивость форм движения популистского бунта, социальные, как и пространственные проявления демократического выбора, позволяют вызвать нормальное продолжение, внедренное в основу и основные конструкции реальности.

Гражданское общество может быть определено как сфера автономного действия и отражения, не узурпированная материальными условиями и не поглощенная в системные каналы организованной политики. Его основные характеристики и формы движения могут способствовать демократическим полномочиям и переменам. Его практические возможности, однако, занижены его теоретической несовместимостью с глубинными позициями вида либерализма, исторически организованного в государстве и рынке.

Великое историческое разделение.

Парадокс дегенерирующего централизма и прюрализма повторяется в каждой политической эпохе. [Stanislaw Ehrlich 1982, 233] Основным предположением в этой статье является то, что есть две особых традиции в западной политической жизни и организации, что они в высшей степени противоречивы, однако иногда дополняют друг друга, и что логика каждой из них часто используется для того, чтобы идеологически запутать реальность. Одна из них основана на сходстве, просветительской идее о том, что человечеству лучше обходиться одинаковыми правами и обязанностями. Ее концептуальный краеугольный камень есть индивидуализм, ее действующим методом является принцип большинства, а социально-культурным представлением одна из универсальных конструкций и уподоблений.

Групповая жизнь распознается как добровольное совмещение интересов, узаконенных только для ограниченных целей и лишь на столько, что это основательно не оспаривает ценностей индивидуальных прав и универсального гражданства.

Индивидуальные права 'неприкосновенны' и не могут быть попраны общественными благосостоятельными интересами [Rawls 1971, 3-4]. Это почтенная традиция, но ее господствующая идеология стремится обмануть реальность коллективного неравенства и притеснения и манипулирует правом большинства доминирующих частей общества или классов.

Другая традиция базируется на различии, на идее о том, что человечество лучше живет при особых правах и обязанностях для большинства групп. Ее же камень приткновения есть общность, ее основной операционный принцип - конценсус, ее социально-культурное видение - одно из совмещенно перестроенных и дифференцированных.

Групповые различия определяются как фундаментальные характеристики социально построенного человеческого существа, но они кажутся 'скорее связанными, чем определенными существенными категориями и атрибутами' [Young 1990, 171]. Идеально концепция гражданского общества проявляется как 'установка: все включается, ничего не предпочитается' [Walzer 1992, 98]. Индивидуальные права распознаются как невозможная часть человеческого существа, но индивидуальность представлена глобально внедренной в групповую жизнь. Эта традиция, как будет показано, не только проект постсовременной перестройки, но также и традиция, настолько же почтенная, и в самом деле более древняя, чем основанная на универсальном сходстве.

Однако, она может и уже была использована для противоборства отрицанию основных личностных прав в идеологически закрытых общественных кругах.

Вопрос, поднятый здесь, не о том, может ли традиция различия автономных групп быть 'более либеральной', чем традиция, основанная на универсальном равенстве [Young 1990, 157]. Скорее он о том, что эти две традиции отчетливо логически и исторически ассоциируются с отчетливыми периодами политической организации и государственной формации. Идея либерального индивидуализма и ассимиляции развивается с современным территориальным национальным правлением, в возрастающей степени перемешивающим старую средневековую и современную концепции корпоративной автономии и права большинства. Одно может вызвать замечание: переопределение множественной автономии и политика дифференцации в уходящем XX веке, кажется, совпадают с упадком государственного суверенитета в новом мировом порядке, все более и более характеризующимся одновременной регионализацией и централизацией гражданства и общества.

Момент истории, когда две традиции начинают бороться за главенство в теории и практике, можно определить, с некоторой точностью, как английскую гражданскую войну 1643 года. Эта война проходила между королевской партией и Парламентом, но это было нечто большее, чем война между традициями и современностью в правящих классах.

Положение двух лагерей в 1643 году ясно показывает, что парламентская партия была серьезно поддержана экономически продвинытым югом и востоком, тогда как королевская поддерживалась экономически отсталыми территориями севера и запада.

Последняя главным образом способствовала попыткам аристократических фамилий сохранить привилегии и была против подобных привелегий для промышленников; парламентский курс был в основном поддержан теми, кто возлагал свои надежды на экономическое обновление и свободную торговлю, выступал против привелегий и монополии и называл себя отдельными участниками полностью открытого рыночного общества [Hill 1980, 86-91,103]. Среди членов нового купеческого среднего класса политическое регулирование возникло позднее понятий верности и солидарности.

Возможно, наиболее удивительный знак перемен был в парламентских выборах 1640 года, когда 'обыкновенный тип левого горожанина однажды проголосовал против своего могущественного землевладельца' и, вместо этого, отдал свои голоса за более либеральных оппозиционных кандидатов [101]. Впоследствии парламентские фракции представляли больше не региональных и фамильных соперников, а индивидуальное политическое регулирование, предвещающее создание партийной системы.

Следовательно, мажоритарный принцип начал единодушно действовать как порламентский принцип принятия решений [150]. Теоретически, новый мир политики нигде не выражен лучше, чем в Хоббсовском Leviathan. По нему 'Гражданская война' была ничем, кроме следствия разделения власти между двумя партиями. Если Парламент должен был быть новой верховной властью, то он должен располагать неразделенной и неограниченной властью, если быть приверженным мажоритарному принципу.

Отходя от религии, свободы и собственности к частным склонностям, Leviathan первоначально должен быть властью, которой новые свободные граждане должны 'подчинить свою волю, каждый подчиниться его Воле, его Приговору' [Leviathan 1651б XVII]. Это была власть над мнением, утверждающим гражданскую религию или господствующую идеологию, '? власть' над тем, что можно назвать 'добро' и 'зло' [Tuck 1991, XVII], на которых мир и безопасность в рыночном обществе зависела, насколько это возможно, от принятия мажоритарного принципа в Парламенте.

Подобие Воли в гражданском обществе стало предпосылкой политической приспособляемости в политическом обществе. Это было радикальным разрывом с коллективной верностью и солидарностью во множестве самостоятельных и уже частично совпадающих кругах власти, которые могли быть сохранены в мире через осторожный компромисс и на основе шаткого согласия. На континенте Франция и Германия в основном характеризовались множеством институтов власти [Bendix 1978, 326-330, 378-384]. Во Франции монархия изыскивала и окончательно преуспела в утверждении централизованного территориального национального государства, но это был постепенный процесс трансформации.

Поэтому Бодин [Six Livres de la Republique 1576] пытался объединить эти посреднические власти в децентрализованное административное государство, но его теория абсолютной и неделимой власти оставалась теоретической конструкцией довольно долго вплоть до Французской революции. Тем не менее, здесь лежит теоретическое обоснование строительства гражданского общества, которое позже, в XIX веке будет концептуализировано Хегелем {by Hegel}как охватывающее про-политическую экономику, так же, как и административную деятельность уровнем ниже, чем верховный государственный порядок и авторитет [Elements of the Philosophy of Right 1821; Bobbio 1987, 146]. В Германии свободная конфедерация среди целого лабиринта региональных и местных властей оставалась действующей до формального падения Священной Римской Империи перед Наполеоном в 1804 году. В противоположность Бодину, германский политический теоретик Johannes Althusius попытался спасти множественность старого общественного порядка в индивидуальном универсализме нового рыночного порядка [Politica methodice digesta 1603/14], создавая из малых и больших общин, от фамилий, гильдий и сословий до городов и провинций, в сложную систему 'общественного федерализма' [Hueglin 1991]. Гражданское общество в Althusius' {его}время значило политическую организацию социального, экономического и культурного разногласия во множественной структуре специфической автономии и всеобщей солидарности. Успех организации нового рыночного порядка вместе с абсолютистской спецификой германских территорий приговорили эту книгу на века забвения, но основные предположения о природе общественной организации заново оформились в XX веке как концепции организованной солидарности чтобы заполнить 'социальный и политический вакуум' 'между частной жизнью и национальным согласием' [Tourraine 1982, 33]. Из этого беглого обзора строительства гражданского общества в истории политики ясно, что а) концепция гражданского общества, основаная на солидарности, несовместна с гражданской религией подобия, внедренной в либеральный индивидуализм, и б) концепция гражданского общества, основанная на автономной организации множественного различия, существенно несовместима с идеей разделения сферы верховного государственного порядка.

Сущность либеральной позиции.

Первым и наиболее важным предположением либеразизма является разделение государства и общества. Как следствие религиозных и гражданских войн в эпоху Ренессанса и Реформации, ранние политические теоретики пытались деполитизировать 'религию, свободу и собственность' для установления стабильности в территориальном правлении. В то же время, это разделение имело значительный освободительный эффект в том, что оно освободило общество от всего колическва моральных, экономических и политических обязательств.

Однако, как следствие, оно также ведет к исключение моральной и экономической сфер из процесса демократизации.

Демократия стала принципом только политической сферы.

Внутри политической сферы все претензии на признание коллективной идентичности отвергаются как часть частной сферы моральной и социально-экономической субъективности.

Логика политического либерализма должна выражаться исключительно через утверждение индивидуальных прав на основе подобия. С другой стороны, внутри этой частной сферы как индивидуальные, так и коллективные нужды и желания предоставляются конструктивной саморегуляции.

Рыночный либерализм становится исключительным принципом различия в частной сфере.

Логика политической сферы только обеспечивает регулируемые рамки всевозможных индивидуальных приверженностей рыночной логике. Эти неотъемлимые предположения классического либерализма были со временем смягчены, ведя к тому, что можно назвать реформистским либерализмом: признавая противоречие между индивидуальным правовым равенством и рыночным неравенством, было добавлено требование распространенной справедливости как благополучное условие, узаконивающее политический либерализм.

Добровольное политическое выравнивание заинтересованных групп и партий и законное участие их в представительном правительстве было распознано как невозможное условие либеральной демократии. В качестве условия, как социальных обязательств благополучия, так и политической демократизации, государство и рынок считаются сферами с законами, скорее дополняющими, чем взаимно исключающими друг друга: политическая справедливость в правах, как правило, окончательно ведет к распространенной справедливости в потребностях.

Социальное неравенство является только временным феноменом рыночного либерализма без полностью развитого политического либерализма.

Сущность доводов (либерального) гражданского общества.

Теория либерального гражданского общества приводит доказательство прежде всего того, что сложность организованных социальных взаимодействий не может быть успешно принята и понята либеральным разделением частного и общественного.

Гражданское общество не является ни частной сферой экономической необходимости и конструктивных обязательств, ни общественной сферой политической правовой организации и конкуренции властей. Оно является третьей сферой со своими законами промежуточных факторов, стоящей между двумя другими сферами, исторически происходящих из появления социальных движений, действующих вне рыночного капитализма и государственного социализма. Как третья возможность социальной организации между государством и рынком, теория гражданского общества делает ударение на социальные движения, адекватно и законно выражающие разные цели и тому подобное вдали от политических прав и рыночной свободы. В противоположность либеральному предположению всеобщего подобия индивидуумов, она постулирует множество коллективных различий как условие разделенной субъективности вне и по приоритету до универсальности индивидуальных прав и распространенной добродетели. Нужды и желания не оставляются на саморегуляцию в индивидуальоном рыночном положении, а осознаются как общественные нужды, требующие организованной солидарности и действия.

Цельные законы сферы гражданского общества приспособлены к организации движений солидарности против проблемм различия.

Однако сфера гражданского общества определяется скорее дополнительной, чем альтернативной сферам универсального подобия в государстве и рынке. Она кажется автономной сферой посредничества и влияния на государство и рынок, но, в противоположность радикальным теориям перемен, она не противоречит законам двух других сфер.

Социальное неравенство и политическое угнетение, следовательно, не промежуточны.

Поэтому они должны быть умерены и сдержаны процессом демократических инноваций, скрытым в сфере гражданского общества. Все это оказывается так потому, что гражданское общество имеет скорее коррективный, чем трансформационный характер, что оно должно казаться скорее дополнительной, чем автономной категорией социальной организации. - - Гражданское общество в либеральном контексте: категория скорее остаточная чем независимая.

Основные требования демократических свобод в теории гражданского общества, несомненно, имеют корни в историческом опыте социальных движений рушащегося коммунистического мира /Rau, 1991/. Однако, в отличие от cоциалистических преобразований как радикальных демократических перемен, в теории гражданского общества гораздо большие надежды возлагаются на высвобожденный потенциал социального развития в демократическом обществе как на 'уравновешивающие силу' воздействия и независимый социальный ' движитель' против застоя и экономического всевластия /Cohen and Arato, 1992, 418-91/. Соответствующие практические доказательства появились как раз в фарватере этих надежд. Как раз когда гражданские или социальные движения в Восточной Европе исчезли, западные общественные движения вели борьбу за выживание в условиях жестких мер по урезыванию бюджета, берущих верх над программой свободных демократий. На востоке, от Балтии до Берлина, гражданские движения были сметены новой логикой государства и рынка. В то время как бывшие коммунисты празднуют на выборах одну победу за другой , а рыночные стратеги помогают им своими провалами и нищетой, которую принесла о собой шоковая терапия в экономике, гражданские движения отброшены назад почти до своего истока, откуда они начинались - до нелегального положения, подполья.

Чешский Республиканский Гражданский Форум был предан забвению.

Солидарность в Польше была разогнана парламентом. Новый Форум в Восточной Германии прекратил существование практически с того момента, как партии Западной Германии одержали верх на выборах в воссоединенной Германии.

Зеленые Западной Германии даже не пытались пробиться в первый всегерманский парламент. То, что в Италии прогрессивный альянс экс-коммунистов, Зеленых и других движений с социальной направленностью был подавлен правым крылом коалиции, в одночасье возникшей на волне популистских лозунгов и при поддержке неофашистов, едва ли внушает веру в демократические преобразования. - - Разумеется, теория гражданского общества провозглашает, что либеральные силы социальных движений должны добиваться влияния именно вне сферы политики власти. Но рекомендации политической теории, ставящей в качестве первоочередной цели прежде всего достижение демократических свобод, не лишаются веса при взгляде на скомпрометировавшую себя реальность существующего положения, как это может показаться.

Возможность создания гражданского общества как третьего выбора между государственным социализмом и рыночным капитализмом - это, на самом деле, разбитые надежды.

Однако, это дает право еще раз пересмотреть теоретические предпосылки, а если быть точным, - поднять вопрос, можно ли вообще гражданское общество выделить в отдельное понятие в качестве независимой области, не подвергая при этом сомнению логику государства и рынка.

Прежде всего, это вопрос противогегемонистской независимой идеологии, отличной от доминирующей. Хоббс, по-видимому, был первым, кто провозгласил необходимость общепринятой всеобщей и открыто проводимой в жизнь гражданской религии или идеологии, 'Единства' побуждений и наказаний /Leviathan, 1651, XYII/ в обществе, движимым устремлениями отдельных людей.

Спустя одно поколение Локке также считал само собой разумеющимся, что подобный переход ко всеобщей общественной идеологии уже существует или же находится в процессе создания.

Следовательно, его забота - увязка общественно значимого и 'отдельных интересов' /Second Treatise, 1688, $ 138/ в гражданском обществе, рационально саморегулируемом на основе всеобщих принципов собственности как общей генеральной линии поведения человека.

Вопрос здесь не в том, воспринимал ли Локке собственность с точки зрения чувства стяжательства, что позволяло бы отнести его к классу теоретиков 'собственнического индивидуализма' /Macpheson, 1962/. Важнее здесь другое: он начал интерпретировать 'все права человека как рыночные товары потребления' , для него собственность 'придает, по видимому, личности политическое качество', и, наконец, это всеобщая идеология прав собственности ограничивает деятельность правительства определенными рамками /Laslett, 1988, 102; 105; 112/. Как универсальная идеология, саморегуляция общества на - - основе прав собственности включает землю и труд.

Предвосхищая Маркса, Локке утверждает: этот труд в действительности является отражением разницы в ценности любой вещи' /Second Treatise, $ 40/. Однако то, что предлагалось Локке в качестве универсального механизма, Маркс подверг критике и определил как доминирующую классовую идеологию подавления и эксплуатации, проводимую в жизнь государством, которая не осуществляет всеобще регуляцию демократических прав и порядка, сохраняясь в руках правящих классов в качестве инструмента. Маркс был, несомненно, первым, кто стал утверждать что классовый антагонизм в отношении собственности является неотъемлемым свойством социального устройства.

Гегель, например, также утверждал, что 'универсальность' не является необходимым или даже желательным условием 'гражданского общества', движимым 'эгоистическими целями' в пределах сфер 'торговли и коммерции', что, в частности, 'различные интересы производителей и потребителей' вызовут 'борьбу всех против всех' и что, следовательно, 'единство универсального должно быть распространено на всю область частностей ' /Elements of the Philosophy of Right, $$ 229-36/ Универсальность представлялась ему двойственной: партикулярность гражданского общества должна трансцендентально переходить в государство, потому что 'она является лишь составной частью государства, и каждая личность сама обладает своей объективностью, правдой и этической жизнью' /$258/. С другой стороны, внутри сферы гражданского общества 'органы охраны порядка' и 'корпорации' должны гарантировать универсальность благосостояния каждого в его частной жизни /$229/. Важно здесь, что Гегель заново открывает корпоративистские структуры старого социального порядка и объединяет их, неcколько туманно, в организованное целое: гражданское общество, структурированное по 'ветвям' соответственно роду занятий, становится 'областью поcредничества' между отдельными индивидуумами и универсальными условиями частной жизни/$251, 182/. Итак, универсальной конечной целью корпорации было 'наложение' гражданского общества 'на государство' /$256/. Подобно Гегелю, теоретики либерального гражданского общества /Cohen and Arato, 1992 ; Sedaitis, 1991/ рассматрива - - - ют экономическую область договорных и рыночных отношений как данность. Как и Гегель, они также видят в политической системе или государстве единственную возможность добиться организации всеобщности. И наконец, опять же подобно Гегелю, они видят в многообразии структур гражданского общества возможность посредничества и воздействия, так сказать выявления лучшего как в экономической, так и политической сферах общества.

Отличие от Гегеля состоит в том, что современные теоретики считают, что гражданское общество составляют не старые корпоративные структуры, а социальные движения, сформировавшиеся скорее по признаку происхождения, а не профессиональной деятельности. Более того, вместо неопределенного у Гегеля 'наложения' гражданского общества на государство, выдвигается более существенное допущение: сохранение автономии и формы общественных движений даже, в случае необходимости, и путем гражданского неповиновения. В принципе, в теории либерального гражданского общества больше не оспаривается эта точка зрения, увеличивающая сомнения относительно того, могут ли социальные , движения действовать в течение длительного времени независимо, не поглощаясь сферами компетенции государства и рынка. По Гамски, гегелевские корпоративные структуры гражданского общества были частью идеологических суперструктур, 'частным голосом Государства', поддерживающим и питающим господствующего идеологию, в особенности, в периоды зкономического кризиса /Prison Notebooks, 1935, 29О/. По крайней мере, подразумевается, что это означает: гражданское общество может только тогда избавиться от своей зависимой роли, играющей 'вторую скрипку' в господствующей идеологии, и завоевать автономию, когда всеобщий 'кризис власти' /210/ ослабляет это господство, и гражданское общество становится независимой идеологической силой, внушающей доверие в отличие от авторитета власти. Это был случай в Италии Грамски, когда господствующая идеология буржуазного либерализма попыталась ослабить свою гегемонию, потерпела крах и открыла дорогу корпоративным структурам фашизма.

Дыхание перехватывает, когда понимаешь каким образом обобщения Грамски могут быть приложены с очевидными истори- - - ческими модификациями к недолго просуществовавшему опыту политического либерализма во многих странах бывшего коммунистического блока /например, Россия, Босния/ и своей противоположности, индуцируемой силами авторитарного национализма и застоя.

Гражданские ,движения в странах Восточной Европы, заявившие о себе в противовес слабеющей власти государственного социализма во многих других странах /например, Чехословакии, Восточной Германии/, стали терять шансы на независимое выживание, как только довлеющие силы демократического государства и рынка стали набирать все больше сил. Можно сделать также некоторые наблюдения о взлете и падении социальных движений в западных индустриальных державах.

Подъем альтернативной культуры 60-к годов совпал тогда с верой в экономический рост.

Альтернативное социальное экспериментирование допускалось подобно шутам при средневековых королевских дворах, чье существование только помогало упрочению власти правителей. Когда же после 1975 г. страну поражал экономический кризис, эти альтернативные движения сразу же подвергались резкой критике как 'соперничающие'. В странах с особенно сильной и однородной доминирующей культурой /например, США/ эти движения были вовлечены основным потоком в нормальную экономическую жизнь /например, Че-Гевара на теннисках/. В менее однородных политических культурах /например, Германии, Италии/ радикальные элементы регрессировали от гражданского неповиновения до подпольного терроризма, и в конце концов уничтожались. В Германии умеренные элементы движений перегруппировались и вновь появились на поверхности общественной жизни в качестве организованных гражданских инициатив, сфокусировавших свое внимание на 'новых направлениях политики' мира и защиты окружающей среды. В конечном счете, успех этих движений оказался даже зависимым от основных политических течений.

Партия Зеленых в Западной Германии могла стать на современном этапе наиболее ярким примером гражданской организации, действующей независимо от главных направлений деятельности государства и рынка; тем не менее ее успех стал, по иронии судьбы, успехом на выборах.

Завоевав места на всех уровнях правительства в Западно-Германской федеральной сис- - - теме, позиции Зеленых должны были не только не ослабеть, но более того, Зеленые стали основным течением политики и вливались в платформы других партий. 'После десятилетия организационного периода создания и адаптации Зеленые все больше зависят от их собственных политических действий /Poguntke, 1993, 182/. И как показывает локаут западно-германских Зеленых на объединительных выборах 1990 г., их успех по-прежнему зависит от способности доминирующих сил организовать идеологическое руководство политическими дискуссиями. Может показаться, что активность независимых гражданских объединений оказалась ущемленной при режиме 'ограниченного плюрализма /Beyme, 1980/, который был основным регулятором при определении границ и масштабов либеральной политики. Это регулирование может включать ограниченное право на гражданское неповиновение, а также может предоставлять ограниченную независимость на созидательное экспериментирование с альтернативными формами социальной жизни. В действительности, выдвижение предварительных условий такого ограниченного допущения независимости при режиме руководства правящей организацией также старо, как происхождение самой современной системы либеральных направлений политики. В самом начале 16 века, когда после распада единой христианской всеобщности в политику были допущены многочисленные религиозные течения и терпимость к ним, многие теоретики постулировали 'право на сопротивление' злоупотреблениям тиранической власти, причем это право могло только сдерживать гегемонию государства и общества, когда и если те попирали свои собственные толкования естественных и/или божественных законов и порядков. При этом вопрос об исходной законности этих правителей и их требований вообще не имел права на существование. Без радикального же оспаривания порядка подавления право на сопротивление оставалось скорее остаточной чем независимой категорией /Hueglin, 1991, 230-34/. Точно также в XX-том веке, когда буржуазное общество благодаря постепенному распространению принципа подчинения меньшинства большинству стало действительно прислушиваться к мнению большинства, либеральные мыслители, подобно Джону Стюарту Миллу, горячо призывали в этой новой обстановке 'коллектив- - - ной посредственности' дать возможность быть 'свободными менестрелями' необычным и странным людям, которые, единственно могли вести общество к прогрессу /On Liberty, 1859, III/. Можно критиковать это высказывание , видя в нем жалобу на отсутствие привилегий, положения или интеллекта. Милл связывал возрастание роли усредненных собственных взглядов с незначительной динамикой рыночного общества, но он не дошел до анализа доминирующих сил или классов, управляющих как новой индустриализацией, так и новым идеологическим единообразием. Тем не менее он надеялся, что дав волю нешаблонному и новаторскому, можно добиться разделения сфер, не тесня при этом доминирующие силы. Без подобной просьбы 'потесниться' свободное пространство нешаблонного и новаторского было бы просто остаточной категорией социального бытия, зависящей от уступок со стороны главенствующих в обществе сил и не способной на свой собственный выбор.

Гражданское неповиновение и терпимость по отношению к альтернативным концепциям социальной жизни в теории и практике, несомненно, существенно способствовали либерализации и качеству перемен в демократических обществах, хотя, собственно говоря, они не утвердили независимость гражданских объединений, принявших на себя дело освобождения и перемен в обществе. По-видимому, гражданские объединения могут создаваться лишь как остаточная категория социальной жизни,если они не бросают серьезный вызов главенствующим силам государства и рынка.

Подобно условию благосостояния Гегеля, деятели гражданских движений, действуют ли они на низших уровнях или же в самых высоких слоях, могут лишь подготавливать перемены внутри ограничивающих условий доминирующей идеологии, однако они не в состоянии похоронить эту идеологию.

Гегемония государства и рынка продолжает решать, какого рода нововведения она допустит и каким образом.

Наоборот, либеральное гражданское объединение может получить независимую силу для проведения перемен только при условии ослабления действующего аппарата управления или кризиса власти.

Важным представляется тот факт, что это объединение не может создавать этот кризис, а по-прежнему зависимо от внутренних противоречий государства и рынка. - - Теории либерализма гражданского общества хотят иметь независимую область между рыночной сферой, с одной стороны, и сферой всеобщего политического порядка, - с другой. Что, по-видимому, отсутствует, - так это разработка понятия адекватных условий такой социальной организации, которая бы позволяла бы на практике создание подобной автономии третьего порядка. Далее в статье следует обсуждение плюрализма и общности, с точки зрения этих условий.

Гражданское общество в либеральном контексте: предпосылки для общности и плюрализма.

Феномен плюрализма должен стать объектом исследований на уровне политической структуры, структуры экономики и в области культурной жизни.

Станислав Эрлих, 1982, 233 Теоретики гражданского общества 19-то столетия, такие как Гегель, вновь обратились к старому устройству гильдий, цехов и профессиональных объединений, романтически томясь по стабильности и чувству сопричастности. Маркс предложил посмотреть в зеркало новым классам буржуазии эры индустриализации, чье отражение на тот момент должно было бы устрашать гораздо больше, чем призрак коммунизма: 'Все устоявшиеся, намертво замороженные отношения с их хвостом древностей и тянущимися из глубины веков предубеждениями и взглядами сметаются, все вновь формирующиеся отношения устаревают, прежде чем они могут закостенеть' /Communist Manifesto, 1848, 476/. Он также дал объяснение, почему буржуазное общество /скорее чем гражданское/ открыло эту эпоху беспрецедентных течений: потому что 'имущественные отношения выпали из первобытных и средневековых общин' /Jerman Ideologi, 1846, 163/. Интересно, что община была вновь открыта в качестве лакмусовой бумажки сплоченности точно таким же образом, каким неоконсерваторы сегодня традиционную жизнь сообществ /Walzer, 1992, 107/, но не как автономное образование с - - собственными понятиями о справедливости, а как гарант социальной стабильности, освобождающий государство и рынок от их обязательств по благоустройству.

Только немногие видели в общине реальную альтернативу.

Прудон рассуждал о возможностях 'агропромышленной федерации' производственной общины /Du Principe Tedetativ, 1863, 67/. Кропоткин предлагал 'взаимопомощь' в качестве основного антропологического условия в организации общины /Mutual Aid, 1902/. Гирле рассматривал 'свободный ассоционализм' как необходимое условия ,для 'преодоления центристских равно как и индивидуалистических' тенденций в современном обществе /1880, 263/. Гирке в особенности обращался к некоей политической теории начала нынешней эпохи, которая определяла гражданское общество как политический 'союз сообществ'. В противовес зацентрализованному территориальному государству Альтузиус пытался отстаивать общинную автономию гильдий, городов и провинций в системе 'общественного федерализма' /Hueglin, 1991; 1992/. Основная идея этой политической теории состояла в организации 'самодостаточности' при наличии множественности политических сообществ или 'консоциатов', соединенных по принципам взаимодополняемости и единства, живущих в соответствии со сложившимися веками устоями по всей вертикали, начиная от семьи и гильдии до города, провинции, и кончая единым миром /Hueglin, 1993; 1994/. Взаимодополняемость означает, что каждое сообщество свободно в выборе - оставить за собой полномочия, необходимые и полезные для организации социальной и экономической жизни, делегировать же часть полномочий следующему по вертикали уровню управления можно лишь с согласия всех членов сообществ данного уровня.

Единство же означает, что все сообщества должны быть связаны обязательствами по оказанию друг другу поддержки и 'обоюдной помощи' /auxiliis mutuis; Politica, I.27/. Взаимодополняемость, таким образом, определяет границы диалектического равновесия между автономией и единством. С одной стороны, регулирующая роль иерархического устройства управления призвана сохранять автономные права каждого члена сообщества, которые не должны возрастать или принижаться один за счет другого /XXIX.2/. С другой стороны, - - целью иерархического устройства управления является справедливое обеспечение условий жизни для всех /XYI.2; YI.47/. Политическая теория Альтузиуса - яркое напоминание не только о том, какую роль старое корпоративное устройство гильдий и цехов играли на самом деле в организации социальной жизни в свое время, то также и о том, какие реальные альтернативы могли бы получить свое развитие, последуй современный мир за Альтузиусом, а не за Бодиным и Хоббесом /Buber, 1967; Bloch 1972; Nisbet 1973; Triedrich, 1975, Mc Rae, 1979/. Важно отметить, что Альтузиус собственно не воспроизвел старый порядок узких корпораций c их привилегиями и 'хвостом древностей и освященных веками предрассудками и взглядами'. Он пошел дальше, трансформировав это устройство и выдвинув первую современную теорию федерализма - 'социального' федерализма, поскольку в качестве членов должны были включаться союзы по профессиональным, а также по территориальным признакам. Она могла бы стать реальной альтернативой централизованному территориальному государству, создающей благодаря своей конструкции социальной жизни равновесие межгрупповой автономии и всеобщего единства.

Конечно, бесполезно сожалеть, что миром стали править централизованное государство и рынок, и что Politica Альтузиуса была обречена на вековое забвение. В некоторых современных теориях, в общем, видны попытки сконструировать гражданское общество как независимую категорию социального существования в мире государства и рынка. В них содержатся советы обратить настойчивое внимание на требования Альтузиуса групповой солидарности и самодоcтаточности в качестве обязательного предварительного условия подобной независимой категории. Ведь именно недостаток сплоченности и групповой идентичности могут считаться причинами того, что современные гражданские общественные движения являются проходящими и зависимыми. Если итоги деятельности Партии Зеленых в Германии позволительно распространить на другие гражданские общественные движения, другими оловами говоря, Зеленые представляют собой тип 'новых политиков', строящих деятельность на основе 'личных предпочтений, которые могут принимать различные обличия по отношению к разным процессам' /Poguntke, 1993, - - 181/, тогда окажется, что именно индивидуализм и гетерогенность - ближе всего к истине на пути к верному делу и солидарности.

Заимствуя лаконичность выражений у естественных наук, можно сказать, что период полураспада гражданского общества просто может быть короче, чем период полураспада государства и рынка. Или же, как это выразил одни из ранних поборников современных гражданских движений: прогрессивные движения, оспаривающие устоявшееся гегемоническое устройство, сами также подвергаются 'одновременно двум опасностям; одной - в виде оппортунистической ассимиляции, другой - групповщине' /Bahro, 1980, 312/. Диссоциация при ассимиляции будет смертью гражданских объединений, если они окажутся неспособный создать структуры сплочения, предохраняющие отдельных членов от обратного дрейфа в основной поток.

Групповщина, или сектанство - это типичный случай со смертельным исходом для объединений, которые существуют только в головах их членов, не имея однако контроля над материальным базисом жизни. Таким образом, гражданское общество как движущая сила демократических преобразований не может лишь теснить либеральный status quo политики и экономики. На политическом, равно как и материальном, уровне социальной жизни оно должно утверждать себя в качестве радикальной альтернативы государству и рынку, а не как видоизменение условий их существования.

Организовать структуры, сплачивающие объединение или союз, представляется возможным лишь в небольших группах о относительно однородными интересами и условиями жизни.

Политическая система государства и политическое сообщество, с их идеологическим монополизмом всеобщих законов и порядков, распространяющихся на каждого, в том числе, и в практической жизни, должно опровергаться и замещаться множественными формами децентрализованной политической демократизации.

Федерализм на основе взаимодополняемости может на деле продвинуть вперед организацию такой множественности как перехода к автономии, обладающей далеко идущей силой самоопределения, защищая против поглощающего и ассимиляционного давления со стороны системы гегемонии, а также как переход к универсальной ценности сплоченности, построенной в соответствии с - - обычными канонами прав индивидуума, предохраняя против отката к узким идеологическим сообществам местной тирании.

Подобные автономные области самоопределения, очевидно, не могут существовать в головах их членов, не могут они и простираться до суперструктурной регуляции закона и порядка. Они должны включать материальную регуляцию экономической жизни. Таким образом, гражданское общество должно радикально противостоять универсализированной системе рыночного обмена.

Вместо провозглашения 'всех прав человека как рыночных потребительских стоимостей' экономическая сфера должна гуманизироваться со всеми вытекающими отсюда следствиями: обычным сводом социальных прав, защищающих плюрализм социальных структур против силы поглощения и ассимиляции рынком и доминантными силами экономической жизни. Такая защита должна была бы включать, к примеру, контроль производительных сил на местах /например, за перемещением капитала/, а также социальную регуляцию торговли с целью предотвращения социального дэмпинга /например, когда сбиваются цены путем допущения условий работы и социального обеспечения ниже принятых/, и совместное определение необходимых нововведений в производстве в соответствии с местными потребностями, ресурсами и рынком рабочей силы /например, через советы потребителей, местный бизнес, рабочую силу и советы по окружающей среде/. В условиях гибкого производства это не обязательно должно означать возврат к нерациональной системе местных отдельных производств.

Собственно говоря, это означает, что соображения по производству, его интересы не должны оставляться только на усмотрение вложенного капитала, они должны определяться внутри гражданского общества, включающего капитал, ресурсы, мнение рабочих.

Вышеизложенное - не ново, однако имеется опасность, что все это будет вырвано о корнем из теории и практики, если после краха коммунизма управление и контроль над либеральной идеологией приобретет глобальный характер. Пока 'реальный социализм' существовал в качестве другого гегемона, нельзя было так просто отмахнуться от теоретических обоснований по поводу возможности 'социалистического плюрализма'. Станислав Эрлих настаивал на возможности 'социального и политического - - плюрализма', чтобы потеснить одноликую гегемонию идеологии марксизма, указывая на подразумеваемое Марксом одобрение Прудоном 'общественного плюрализма' или обращая внимание на мнение Каутского по поводу 'различных форм отношений собственности', и наконец, провозглашая, что 'плюрализм не есть характеристика, присущая исключительно некоторым конкретным социально-политическим системам или формам государства' /1980, 34-43/. Представляется, что в конце данной статьи подходящим будет призыв не забывать мечту Эрлиха о гражданском обществе, осуществляющим контроль за социальным, зкономическим и политическим потенциалом. По-видимому, одновременно с крушением скомпрометировавшего себя социализма-коммунизма советского образца только начинается эра социалистического плюрализма, его теория и практика.